Мария Бушуева

Олег Бабинов

Мальчик сломал слона. — М.: Стеклограф, 2019. — 76с.

«Мальчик сломал слона» — так странно и совсем по-детски называется книга стихов поэта Олега Бабинова, в которой, однако, «детские приемы» обыгрываются очень по-взрослому: основная интенция стихов совсем не инфантильная, а экзистенциальная, приоткрываемая как бы мимоходом, скорее проговорками, чем откровенными признаниями и образами, опять же как бы по-детски конкретными, но подтекстуально драматичными. Так в стихотворении «Запонка» с саможалостливым, почти самоуничижительным сравнением: «Я — мокрой пяткой втоптанная запонка» в следующих строках вырисовывается авторская программа: «от запонки к простреленному кителю/зойдём и мы по лоцманскому трапу». В этой программе иначе выражено по сути то же отношение к искусству, что и в знаменитом мандельштамовском: «За Паганини длиннопалым...»..

Взойти «по лоцманскому трапу» означает еще и высветить свое «Я», выйти из круга «отмеренного века», который воспринимается лирическим героем ( без этого расхожего, но ёмкого термина не обойтись) как недуг безличия: «А как зовётся мой недуг?/Никтоизватьникем». Недуг, обрекающий на такое же полное и часто случайное исчезновение, как это случится обязательно с фарфоровой статуэткой:

Прелестна золотая завитушка

над ласковым, щекастеньким лицом,

но век отмерен, бедная пастушка,

случайностью, служанкой, сорванцом.

«Фарфоровой пастушке».

Что противопоставить исчезновению? В чем и как обрести ту

самоидентификацию, которая позволит выйти из замкнутого круга?

А кто вот я во мне — чревовещатель?

Слеватрещатель? Справапищатель?

Снизукричатель? Вдверистучатель?

Всамоесамоенебобренчатель?

Сверху-прощатель?

сверх-упрощатель?

«О душе»

И ответ — книга: «судьбу переменить, себя посторонясь», можно только с помощью поэтического слова. Кстати, это очень показательно для последних лет российской истории: «состоявшиеся» и «успешные» внезапно стали ощущать ( не в соответствии ли с национальным архетипом?) некую неопределенную тоску о «несбывшемся», приходящую с пониманием того, что социально-материальная проявленность не сохранит духовную составляющую от исчезновения (если эта составляющая личности еще осталась), а требует воплощения в своей же сфере. Олег Бабинов, конечно, шире такого формата не только за счет сильного поэтического импульса, но и благодаря несомненным поэтическим способностям, далеко не всем отпущенным. Однако, подобно многим ныне пишущим стихи, он как бы стесняется лиризма, а исповедальность прячет под игрой, иронией, порой даже почти ёрничеством. Когда лиризм все-таки пробивается, он впечатляет нежной интонацией:

В сонном огне еле слышно гудят поленья,

негой и ленью гружёные спят корабли,

ослабевают коленей переплетенья,

ветер колышет снов разросшихся ковыли.

«Колыбельная»

Словесная игра, ирония, некая как бы «наивность», «детскость», приемы намеренно примитивистской поэтики (не путать с примитивом!) и легкий абсурдизм— конечно, вызовут в памяти сначала тени обэриутов, но еще более отчетливы — Николай Глазков с его «небывализмом», Олег Григорьев с его иронией, отсветы английской абсурдистской поэтики и даже Корней Чуковский, например, сразу вспомнились, по аналогии с «бормочинками» автора и с названием, строки из стихотворения «Слониха читает»:

Но читала, бормотала,

Лопотала, лопотала:

«Таталата, маталата», —

Ничего не разобрать!

Символические слоны Олега Бабинова, хотя и пришли из детства, несут иной смысловой груз на своих спинах:

О ангел счастливой волны,

щекочущий пятки прощеньем!

Придут, озираясь, слоны

и пахнут имбирным печеньем.

«Ангел счастливой волны»

Это минуты детской радости, пахнущей «имбирным печеньем» — светлые ностальгические почти сновидные образы той «счастливой волны», что может вернуться только благодаря вдохновению. Ведь вдохновение созидательно и потому противопоставлено разрушению как ситуационному, так и общевременному. Остро-социальные сигналы в стихах тем сильнее, чем как бы менее серьезно описаны, поданы как бы между прочим. Это «между прочим» — тоже знак нашего времени: превращающего трагедию и гибель людей в мгновенное видео на смартфоне, а настоящих героев — в Интернет-мемы, иногда с глумливым топтанием на их идеалах. И случайность, как бы «ненастоящесть» трагедии очень точно показаны Олегом Бабиновым.

Арлекин просыпается.

Шасть к окну — и не узнаёт родного Бергамо.

На улицах снайперы. Штукатурка с потолка осыпается.

Богородице, спаси меня, мамо!

«Арлекин в военное время»

Обостренное осознание не просто того, что жизнь проходит, но пугающе скучной бессмысленности и запрограммированности ее хода, тоже прочитывается в стихах: вот, к примеру, «Карл Лысый», который всю жизнь воевал, но умер от инфлюэнцы «в обычной хижине/в Альпах», могла ли его жизнь сложиться иначе? Олег Бабинов прокручивает другой вариант жизненного сюжета – и упирается в тот же конец: «в обычной хижине/в Альпах».

Скучной запрограммированности противопоставлена не только игра – и как вербальный прием, и как самозащитный принцип отношения к бытию («шарик земной облетает нас/so far away so close»), — но и поиск корневого следа «родовых» кочевий» (который все-таки находит «очкарик городской»), и прячущийся в глубине души романтизм:

босиком по Млечному Пути!

на ходу срывая фрак сшифоном,

кошелькам, ключам, часам, айфонам

прокричим последнее прости!

И, самое главное, наверное то, что в стихах Олега Бабинова есть подлинное чувство, без которого могут существовать интересные интеллектуальные стихотворноподобные эксперименты, но поэзия — нет.

Когда вповорот внезапный на перекрутье

не вывернуть наизнанку из-под полы,

жонглёры акробатами на батуте

махнут на тебя крылами — курлы-курлы.

Ах, жизнь коротка, но краткость — не повод сдаться.

На ярмарке ночь, и фокусник пьёт вино.

Он тоже устал. Устал от цилиндров, зайцев

И розовых баб, что пили́-не пили́ — бревно.

Накликать беду возьмётся старик Банданыч.

Гитара его — из пыльной печной золы.

Он сядет на край. Споёт тебе нежно на ночь:

курлы да курлы. Курлы да курлы.

«Жонглеры акробатами на батуте».

Чувство поэта предается читателю и возникает протянутая сквозь время невидимая нить единой эмоциональной памяти. Отрицающая исчезновение.

Мария Бушуева