Андрей Грицман

​

***

                                         Т. Д.

 

Межсезонье, - сказала Таня.

Межсезонье, - я повторю.

Предназначенное расставанье.

Возвращение к букварю.

 

Москва, достать планшет и плакать.

Игру словесную забыть.

Мимо любви в одно касанье,

чтоб в электронное мерцанье

разрыв пространства превратить.

 

Ну что же, - межсезонье, Таня?
Московский зимний нарратив.

Еще нас ждет Средиземноморье

и гниль Венеции святой.

Какие тут уж разговоры?

Пора понять: куда домой?

 

Не время игр – не в этой зоне.

Да и вообще – давно пора.

Но, Таня, все же иногда,

когда иду я по бульварам,

и пух летит, июнь, пурга:

кольнет московская игла.

 

А что подходит к изголовью?:

Бульварный шум, базара гам и Гума гул,

патрульный вой, зов Ленинградского вокзала.

И режут глаз оскалы скул

в метро последнего разлива,

когда в вагонах никого.

 

Да и куда нам ехать дале.

Где мы живем теперь-то, Таня?

На чьей ничейной той земле?

Приречной, там где я. Живу я,

давно построил дом в долине.

Там и живу теперь поныне,

не унывая в январе.

 

В июле здесь, пожалуй, жарко.

Вдали Венеция цветет

заплесневелой аватаркой,

зеленой каменной баранкой,

и мертвым островом зовет.

Из-за закатного залива.

последний катер отвалил

к далекой пристани вечерней.

И снова опустел залив.

 

А там, и небо почернело,

и боль немного отпустила,

и может ты меня простила.

Но, я не все простил, седея,

себе, а времени в обрез.

 

Такая вышла Одиссея.

Аэрофлот пророчит даль.

Стихи невидимо посеешь,

они вначале голубеют,

взойдут, потом лежат как пыль.

 

А пальцем проведешь по полке:

Ну, скажем «межсезонье», что ли.

А смысл – как в стогу иголку,

все неразборчиво и – «боль».

 

Уйдешь, и в опустелом доме

Застыли наши тени немо,

графин с последним алкоголем.

По окнам – чьи-то фары мимо.

Потом судьба просыпет соль.

 

 

 

Транзит

                                               Ю. Л.

 

Мы идем по тропе невозвратной.

Не хватает минуты присесть.

Не найти нам теперь тех парадных

где теряли мы юную честь.

 

А теперь не в чести собираться

пожелтевшие книжки листать.

Одиночки подводного царства

на себя загляделись с моста.

На другой стороне силуэты

наших близких ушедших давно.

Каждый день вспоминаем приметы,

и далекое полотно

 

где давно затерялся товарный

среди черных горелых лесов.

Да и ты вспоминаешь наверно:

Дед Мороз нам когда-то принес -

 

обещание где-то маячит,

нашу летнюю память навзрыд

подмосковную хвойную дачу,

этот шаткий измайловский быт.

 

Слава Богу что знать нам не надо

где таится последний придел

Мы далеко. Но все-таки дома

и пол-банки еще не предел!

 

А теперь между двух океанов

мы живем. Это брат не кино.

Пролетают ничейные страны –

не успеешь заметить кивок

 

от какой-нибудь незнакомки.

тоже вышедшей налегке,

потерявшейся в поисках дома.

Лишь плывут города по реке.

 

Потому не найти переправы.

Да пожалуй она ни к чему.

Берег левый становится правым

как бывало когда-то в войну.

 

Ну а нам и она не досталась.

Поколенье разъятых сердец.

Но покрыты одним покрывалом

спят в обнимку и сын и отец.

 

Что осталось? Смотреть друг на друга,

Так, когда и слова ни к чему.

И шумят где-то наши пороги

И озера глядят на луну.

 

Ничего мы не потеряли.

Да пожалуй и не нашли.

Мы о правде когда-то кричали.

Но потом мы на Запад ушли.

 

Помнишь – временный лагерь в чащобе,

Средне-русская полоса.

И далекое низкое небо.

Все прошло словно в мае гроза.

 

Но осталась, нам вместе осталась

Эта странноприимная связь

И какая последняя станция

получилась транзитом для нас.

 

Оказалось – одна нам дорога

По пути огласованных вех.

И какие там к черту итоги,

И какой начинается век.

 

В ожиданьи последнего слова

семь десятков – последний галут.

Сердце бьется, чтоб вырваться слева,

чтоб жена ночью пала на грудь.

 

Мы за нашим столом не скучаем.

Может кто-то из ближних зайдет.

На холме миражом – Ерушалаим.

Стол накрытый – на будущий год.