Олеся Николаева

​

Мемуаристка

Старуха-деспотка, всезнайка, самодурка,

полна разгадками. Как вещая каурка,

все вынесет, все чует, все раскусит:

душа при ней парит, а сердце трусит.

           

Она дороже мне всех молодых сестер

и братьев доблестных. Покуда на костер

толкает юношей, шлет теноров эпохи

и с барского стола швыряет крохи.

 

Старуха дерзкая! Тебе б носить жабо,

чаи гонять и ни гу-гу, что знаешь...

А ты героев, словно бибабо,

то кланяться, то каяться гоняешь.

И гребень сказочный на черный снег роняешь...

 

Старуха дивная! Перед тобою мгла

и обоюдоострый ушлый месяц.

Ты всех оставила – ты всех пережила:

врагов, любовников, наперсников, прелестниц.

И к небу тянутся каскады шатких лестниц.

 

Теперь рассказывай. Кто ел из этих рук.

Кто пил из туфельки. Кто гнал тебя по трактам.

Кто шею гнул, кто поломал каблук.

Ты помнишь все, не доверяясь фактам,

и жест важнее, чем сюжетный трюк.

 

А факты – что? Их можно тасовать,

бить, словно козырем, нагнать такого дыма,

что под призором их затосковать

по жизни подлинной, которая – помимо,

неописуема почти, неуловима...

 

Твои истории – то сон дурной, то сруб

паленый: кто – хозяин? где – скиталец?

И тут же появляется: у губ

фигура умолчанья держит палец,

глаза большие делает: луп-луп.

 

Нет, ты раскрой лицо, разоблачи

мотив податливый, кольни, найди, где сердце.

На поясе твоем бренчат ключи

от скважин мировых, от скрытой дверцы.

Кто там за нею? Ну-ка, постучи...

 

Чтоб вещи сдвинулись, поплыли, отворя

все, что там пряталось за ними, меркло, блекло:

любовь таинственней, чем звезды, чем моря,

а ревность пламенней, рубинового пекла,

ан – рядится то в мышь, то в снегиря.

 

А смерть прекраснее, чем первый день зимы.

И сад в снегу с открытыми глазами.

Старуха вещая, на дне твоей сумы

давно написано, что происходит с нами,

совсем не так, как это видим мы.

 

Три тайны вручены тебе, смотри:

одна – любви, другая – смерти... Страсти

при них тускнеют, словно фонари.

А третья тайна – это тайна власти.

Все было так, как скажешь. Говори.

​

​

"Невозможно"

Я уже встаю на цыпочки, у меня от ветра цыпки,

даже сумерки меня стыдливо прячут.

Ибо сердце — что-то вроде цитры, мандолины, скрипки:

ты заденешь, а струна дрожит и плачет.

 

Даже птица вдруг почуяла неладное, и страхи

каждый куст толкают к разговору.

По дорогам заметались эти “охи”, эти “ахи”

и ведут  луну к ущербу и разору.

 

...Неужели ты не видишь, что творится, как тревожно

небо дышит, капли пьет, жует отраву

и несет тебе в футляре черном слово “невозможно”:

так держи — оно твое по праву!..

 

Но такой, как я, —  юродивой, странной деве нерадивой —

посреди скорбей, отверженности, хлябей, кораблекрушений 

с этой цитрою рыдающей, с мандолиной несчастливой

оттого еще таинственней, оттого еще блаженней...